Как жили писатели при социализме
Знаменитые дома
Построенные на излете советской эпохи элитные «писательские» дома (обозначение твердо укоренилось в тогдашнем обиходе) кирпича цвета топленого молока по сию пору крепко держатся на пересечении Астраханского и Безбожного переулков (прежнее историческое название второму возвращено, но важна атмосфера интриг и боев за бесплатное жилье улучшенной планировки с просторными холлами и высокими потолками — в престижных и по нынешним меркам хоромах!). Если оказываюсь поблизости от сих московско-парнасских пенатов, воскресают лица и голоса обзаведшихся здесь не тесным прибежищем счастливчиков, звучат их реплики — не утратившие звонкости, индивидуальных особенностей и интонаций…
тестовый баннер под заглавное изображение
Но сколькие «испорченные квартирным вопросом» классики словесности остались — по не зависящим от литературы причинам — за бортом райского оазиса, расположенного к тому же на диво удобно, близ банного комплекса! Потеснив законных претендентов из обещанных им кущ, пишущую братию разбавили выцарапанным у кровавой чилийской хунты Луисом Корваланом (отражено в частушке: «Обменяли хулигана (диссидента Буковского) на Луиса Корвалана»), облагодетельствовали мадам Кристин Онассис с русским мужем-неписателем Каузовым, я своими глазами видел миллионершу в замызганном овощном, она рылась, выискивая средь гнилых клубней мерзлой картошки пригодные, сыпала в клеенчатую сумку облепленную комьями земли морковку…
Поэт Владимир Карпеко пришел на прием к первому секретарю Московской писательской организации Феликсу Кузнецову и спросил, почему ему, фронтовику, отказано в заветном ордере на вселение. Феликс Феодосьевич напустил важности (он вообще держался солидно, степенно, пафосно, как и подобает крупному руководителю) и ответил:
— При распределении квадратных метров исходили из степени литературных заслуг…
Фронтовик перебил:
— Я боевой офицер, имею именное оружие. Если не получу квартиру, вас застрелю.
И ушел.
Ошарашенный начальник вызвал секретаршу Марию Ивановну (от нее и стала известна эта эпопея), принялся расспрашивать: что за человек Карпеко?
Мария Ивановна шефа успокоила:
— Ну, контужен… Все поэты контуженные, если рассуждать здраво.
— Он сказал, что застрелит!
— Он? Застрелит? Да никогда! — рассмеялась Мария Ивановна. — Только грозится… — Но призадумалась. — Хотя… — И опять рассмеялась, стала уверять: на крайние меры Карпеко не способен.
Однако ее секундное колебание и сомневающееся «хотя…» склонило чашу весов. Фронтовик получил заслуженную им квартиру.
РАССКАЗ (по горячим следам записанный) главврача литфондовской поликлиники АНАТОЛИЯ БУРШТЕЙНА о смерти мамы спортивного комментатора НИКОЛАЯ ОЗЕРОВА:
«Воскресенье — день выборов не то в местные Советы, не то народных судей. Утром я, «жаворонок», проснулся, как обычно, ни свет ни заря. Всегда рано встаю и ухожу на кухню читать газеты, чтоб не мешать Ленке, она «сова», спит долго. Читаю, вдруг часов в одиннадцать звонок в дверь. Не двигаюсь — в полной уверенности: по сталинской методе пришли торопить на избирательный участок. Думаю: Ленка встанет, позавтракаем, тогда пойдем.
Через некоторое время опять: тынь-тынь! И звонок этот будит Ленку. Она выглядывает в коридор и кричит:
— Толя, звонят!
Делать вид, что никого дома нет, уже невозможно. Иду открывать. Передо мной Феликс Кузнецов (первый секретарь Московской писательской организации. — А.Я.) с женой и собакой. Поглаживая русофильскую бородку, Феликс говорит:
— Анатолий Исаевич, маме Николая Николаевича Озерова, который живет над нами, плохо. Сам Николай Николаевич сейчас на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде, его жена вызвала неотложку, но они не едут… Не могли бы определить, что не так со старушкой?
Лифт в их подъезде не работал — пришлось на девятый этаж взбираться пешком. На седьмом стоит Феликс и молча пальцем указывает наверх — дескать, еще выше.
Звоню. Открывает жена Николая Николаевича. В воздухе — запах приготовляемой пищи. Говорю:
— Я доктор.
— Да, минуточку, плиту прикручу…
Возвращается.
— Дело в том, что бабушка утром кашляла, хрипела, теперь затихла. Она в дальней комнате.
Иду туда. В квартире бедлам. Будто после пожара или накануне переезда. Какие-то узлы, коробки… На огромной, петровских размеров кровати — старушка. Судя по моим судебно-экспертным познаниям, умершая часа два-три назад. Уже начала остывать.
Возвращаюсь на кухню, где хлопочет жена Николая Николаевича и возятся двое его близняшек, говорю: бабушке моя помощь не требуется, нужно вызвать участкового для констатации смерти.
— Так я и думала! — говорит жена Николая Николаевича.
И вслух начинает размышлять:
— Как вы думаете: сообщать Коле или не надо?
Пожимаю плечами.
— Он еще целый день там пробудет, прилетит только завтра, — продолжает она. — И родственникам надо дать знать… О, я знаю, что надо делать! Позвоню в Спорткомитет!
На том я ушел».
Сувениры
Три мастера пера топали (через заснеженную Красную площадь, мимо окоченевших Минина и Пожарского) в гостиницу «Россия» на отоваривание, «за сувенирами», — так именовалась шмоточная распродажа для избранных по случаю открывшегося утром съезда писателей.
У входа (в не существующий ныне отель) галдели уезжавшие на экскурсию пестро разодетые иностранцы.
— Расскажи им, какие усилия мы предприняли, чтоб раздобыть талоны на шарфы и рубашки, не поверят, — хмуро пошутил Федор.
— Еще бы, — хохотнул Генка. — Они-то упакованы без спецприглашений…
Швейцару все трое не гордо и отчасти виновато предъявили картонки-приглашения с затейливыми штемпелями.
— Знаете, как идти? — спросил он.
Они не знали. Он объяснил. Сперва на лифте на третий этаж. Там по коридору до следующего пропускного пункта. Затем — снова в лифт, на лифте — в подвал.
Но когда поднялись на третий этаж, увидели: коридор запружен. Среди массы лиц мелькали и знакомые. Все толпившиеся — в так называемый сувенирный киоск.
— Два часа стоять? — разнюнился Федор. — Пойду покурю.
— Ваше место займут другие оглоеды. И с удовольствием, — съязвил Генка.
Точно: позади уже вырос небольшой хвост желающих попасть в заветные закрома.
— Раз они стоят, значит, есть еще кто-то глупее меня, — сказал Федор. И ушел курить.
— Одним претендентом меньше. Это приятно и успокаивает, — сказал Генка.
«Как мы ко всему этому привыкли! — думал Максим. — Дали шанс хапнуть — по знакомству, по блату, и ног под собой не чуешь от счастья. Так ведь еще придется за этот талон благодарить, отдаривать, выслуживаться. Сколько сил уходит на то, чтобы просто-напросто купить японский зонтик… Вот и арканят: закрытыми для других киосками. А те, у кого сюда или в подобные распределители постоянный допуск, будут за свои привилегии держаться и пускать к кормушке только проверенных прихлебаев. Те, кто из этого корыта хлебнул, попробовал, отведал причастности, будут держаться за свое превосходство над другими и выклянчивать новые подачки».
Вечер поэзии
Ведущий поэтического вечера скривился.
— Зачем ты его пригласил? Опять фортель выкинет.
— Не выкинет, — возразил я. — Он мой товарищ. Не подведет.
— Слышал это миллион раз. Каждый раз он устраивает…
Посреди вечера мой старший друг получил записку. Прочитал, сложил. И к микрофону подошел, держа ее в руках.
— Мне пишут: такого поэта, как я, не знают, книг моих не читали, стихов не помнят. Спрашивают, что я написал. И великодушно разрешают не отвечать на записку, если мне неприятно. Но я отвечу. Ничего неприятного нет. Только позвольте, разве уж находимся в физическом институте, провести эксперимент. Нет возражений?
— Нет возражений! — разудало зашумели в зале, а ведущий недобро на меня покосился.
— Тогда начнем, — продолжил мой старший друг. — Кто из вас знает поэта Н., пусть поднимет руку.
Вырос, как говорится, лес рук.
— Теперь пусть встанут те, кто знает его стихи.
Наступила напряженная тишина, только кресла поскрипывали.
— Нет таких? Хорошо, пусть встанут те, кто помнит хотя бы одну его строчку, и прочтут ее.
Опять тишина. Ведущий вечера наливался яростью и краской.
— Может, стесняетесь цитировать? Тогда просто поднимите руку. Одну строчку. Кто знает одну его строчку? Проверять не буду, поверю на слово.
И опять неподвижность и скованность в зале.
— А теперь пусть поднимут руку те, кто знает стихотворение «Я в весеннем лесу»…
Все подняли. Мой друг рассмеялся.
— Это я написал, — и, возвысив голос, перекрыл виноватый шумок. — Для меня обидного в этой записке нет. Сейчас время такое, когда звание поэта присваивает государство… за большие нелитературные заслуги.