Молчаливая фея
Рассказ
Ему еще выпадет (случайно?) очутиться возле того завода, и он в замешательстве подумает: неисповедимы пируэты судьбы средь нагромождений домов и событий — рисунок мельтешения по жизни сравним с кружевом металлических опилок, симметрично очерчивающих невидимые магнитные линии вдоль включенного в электросеть сердечника, опыт помнился со школьных уроков физики.
тестовый баннер под заглавное изображение
Спьяну (иначе бы не прельстился) привяжется в метро к коренастой молчаливой несмеяне, она, внимая его ахинее, повезет в пустом тряском (наверно, последнем, было далеко за полночь) трамвае в депрессивный индустриальный район, спотыкаясь, добредут по скудно освещенной улице в обреченную на слом краснокирпичную развалюху…
Почему устояло жалкое строение? Так и было промышлено? Предопределено? Неужто — чтобы частичку опилочной взвеси занесло в затхлые руины, и увидел себя давнего, воскресил времена похуже наставших?
Квартира во чреве трущобы, впрочем, оказалась уютной: чистенькая кухонька, аккуратная комнатушка, пышная перина на металлически лязгавшей при каждом движении кровати, подушечки, салфеточки, рюшечки-занавесочки на кривоватых, просевших под тяжестью истрескавшихся потолочных сводов окнах, матерчатый абажур над обеденным столом, сносная ванна…
На рассвете, выходя из пропахшего кошками подъезда и спеша вымарать из памяти крепкого сложения хозяйку, поскользнулся и едва не грохнулся на сыром после дождя асфальте, но удержал равновесие, слегка подвернул ногу (в дополнение к прочим наслоившимся обломам), закурил и обомлел: через дорогу высилось щербатое предприятие, дымила труба, к проходной стекались заспанные люди — утренняя смена, вход стерегли вахтеры в черных бушлатах… Точно как тогда… Незабываемый заводик, трамвайная линия близ глухого фасада, пялились прохожие — сочувственно и посмеиваясь: пьяниц, хулиганов, спекулянтов, пятнадцатисуточников вели под надзором на трудовое перевоспитание, в первый день испытывал стыд, на третий день ничего не испытывал, равнодушно шагал, ни на кого не глядя.
А на четвертый его из разверзшегося кошмара вытянули благодаря не успевшим остыть и обвиснуть отцовским связям.
Поразительное совпадение, реверс, повтор… Закралось: встреча с грубоватой топорной спасительницей, давшей неприкаянному гостю приют и ласку, — не прихоть момента, не малозначительный пустяк и зряшный эпизод, а знак фортуны. Символ.
— Перемелется, — обронила на прощание немногословная фея, хотя не открыл ни единой подробности о себе. У женщин с незадавшейся наружностью тончайшее чутье.
Чай, которым напоила ни о чем не спросившая некрасивая незнакомка, следовало воспринять продолжением обеда в доме неподалеку, тоже затхлом, тоже рядом с заводом, против тыльной его, огражденной бетонным забором и колючей проволокой стороны…
В обеденный перерыв надзиравший мент в скрипучей портупее сжалился: харчитесь где хотите, но через час, как штык, назад, не пришкандыбаете — накажу! Нарушил предписание, отпускать без присмотра права не имел. Женщина, тоже из осужденных, — простенького кроя бежевая юбка, серые глаза, высокий чистый лоб, забранные на затылке узлом каштановые пряди, — привела разношерстную бригаду к себе, в нищую халупу, объяснила: «Не думала, что посадят, вот и не выключила холодильник, думала, штрафанут и отпустят, раньше за ерунду не арестовывали…»
Он держался скованно, чуждо среди товарищей по несчастью — какие еще товарищи? ничего себе товарищи! тамбовский волк им товарищ! — ужасался: каким образом столь низко пал? — а они видели его смущение и стеснительность, и что растерянный испуганный мальчишка дичится и продрог (в продуваемом ветром цеху), и голоден, подливали супа погорячей — да, заключенные, арестанты, но совсем не страшные (такие же, как он сам, с изумлением осознавал он), и разговоры они вели обычные, простенькие, как у него с мамой, с незатейливыми прибаутками. Счастье, суп не скис, пока женщина отсутствовала. И еще счастье: обитала в двух минутах ходьбы. Иначе не успели бы обернуться.
Подкармливатели не чувствовали себя преступниками, а он — разве чувствовал, ощущал вину — перед кем? — перед мамой, умершим отцом, обстоятельствами, которые вынудили, заставили ловчить…
На суд конвоировал из отделения милиции пожилой сутулый сержант с добрым морщинистым лицом и седыми усами. Под его началом плелись по городу двадцать человек. Суд размещался в старинном помпезном здании с мраморными фигурами, впечатляющими анфиладами лестниц, тяжелыми резными дверями и медными ручками, сияющими из-за частого хватания за них.
— Заседание через полчаса, — объявил седоусый.
Ждали во дворе. Не верилось, что происходящее его касается. Но еще как коснулось! Равнодушная женщина в мантии быстрехонько рассортировала стопку дел в картонных папках, приговоры, все двадцать, один за другим, огласила без эмоций и передышки: первых четверых — за решетку, остальным — штраф. Ему выпало быть вторым.
Пятнадцать суток! Две недели! А учеба? Семинары, коллоквиумы!
Солнце пряталось, глянцево-бордово отражалось в стеклах суда. Приехал «черный воронок» не черного, а темно-зеленого цвета. Из «воронка» он ловил отчаянными глазами последние отблески воли, мысль бежала: вот как просто — ухнуть в непроглядь!
— Не хотел отсиживать? Дал бы деньжат, я бы дело твое порвал — и в урну, — пожалел его седой милиционер. — Теперь поздно…
Немало повезло: доставили не в Бутырки, куда собирались, а в заштатную крохотную колонию — в Бутырках бы обрили. «Там всех бреют», — сообщил Залманов (кудрявый венчик вокруг массивного черепа), пойманный возле галантерейного магазина, торговал с наценкой капроновыми дамскими колготками.
Как бы выкручивался, что сказал бы в университете, если бы обрили?!
Не дали ни матрацев, ни одеял. Легли в одежде на жесткие полати, похожие на сцену провинциального дома культуры. Уснуть не успели. Явился дежурный и объявил:
— Кто доброволец за селедкой?
Ответом было молчание.
— Ночь на дворе, — подал голос хромой Семенов, он пытался на вокзале сбыть свой льготный (за инвалидность положенный) проездной билет, на чем попался.
— Поеду! — вызвался угнездившийся в уголку камеры разбитной Федотов, схваченный при перекупке шмотья у иностранцев. Он легко отделался, убедил задержавших его и составлявших протокол блюстителей порядка, что не фарцевал, а выпрашивал жвачку. — Заодно сигарет куплю.
— На мою долю тоже, — велел дежурный.
Залманова мент приторочил к командированной команде силой:
— Или до утра будешь пол драить… Чтоб блеще твоей лысины сиял.
Неожиданно для себя он тоже примкнул. Мелькнуло: вдруг удастся исхитриться и позвонить маме.
В том же «воронке» привезли на закрывшийся рынок, но одна продуктовая палатка работала, сторож их впустил. Будка телефона-автомата стояла распахнутой под призрачно мерцавшим фонарем. Взмолился:
— Дайте двушку. Две копейки.
Федотов выгреб из пиджачного кармана пригоршню мелочи.
Бросил монетку в прорезь. Набрал номер.
— Как ты, мамочка?
После смерти отца оглушенная горем мать не могла прийти в себя. Денег не было. Устроился носильщиком на вокзал, но страдали занятия: в университете, не выспавшийся, клевал носом, лекторы делали замечания, занялся доставкой газет, платили крохи, стал тайком от матери распродавать дедову библиотеку. В букинистических старинные издания принимали неохотно, сверялись со списками: каких авторов можно взять на комиссию, какие нежелательны, давали за фолианты в тисненных золотом переплетах гроши.
Книжный черный рынок бурлил желающими приобрести раритеты, он томами в коже произвел фурор, двое, крайне заинтересованные, азартно листали пожелтевшие страницы, спросили цену. Он, волнуясь, назвал.
Вместо купюр в руках у одного из них мелькнуло красное, тоже с золотым тиснением удостоверение. Второй агент вцепился в локоть. Якобы дружинники.
Бывают периоды, сплошь сотканные из бед.
На заводе, катая канистры с дезинфицирующим вонючим раствором, в котором вымачивали свиные щетинистые кожи, получил урок: самое важное — перетерпеть первый трудный миг. Потом наладится.
В отчаянии кажется: предпосылок к лучшему нет и не может быть… А помаленьку выправляется… Развеивается.
Впоследствии, научившись виртуозно манипулировать-спекулировать словами (ладно бы — колготками! или проездными билетами… или жвачкой), надевая кожаный пиджак — униформу журналистов, подавая матери пальто из лайки, а Ирине — манто или замшевую безрукавку, вдыхая запах кожи в обувных магазинах, — неизменно вспоминал тот заводик и накормивших супом людей — со стыдом за себя.
Из университета не исключили. Замдекана строго отчитала. Но смилостивилась. Может, потому что не был обрит? Обритый произвел бы гораздо худшее впечатление.
Ночь, проведенная под крылом коренастой феи, озарила: ужасы, передряги и безнадеги зрелых лет мало отличимы от детских страхов… Бывало всякое, шарахало порой наповал… Но очухивался, поднимался…
Сквозь тяжелый тревожный сон на лязгающей кровати слышал грохот бешеных трамваев на стыках рельсов, развалюха-дом дрожал под шквалом атак многоколесных чудовищ, дребезжали стекла…
Утром развиднелось. Стоя напротив канувшего в прошлое завода, вдыхал горький сигаретный дым и дивился: трамваи ночью не ходят…